Жили-были мужик да баба. Оба были такие ленивые… Так и норовят дело на чужие плечи столкнуть, самим бы только не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закладывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживем.
Вот раз баба и свари каши. А уж и каша сварилась! Румяна рассыпчата, крупина от крупины так и отваливается. Вынула баба кашу из печи, на стол поставила, маслицем сдобрила. Съели кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то сбоку да на донышке приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
—?Ну, мужик, я свое дело сделала — кашу сварила, а горшок тебе мыть!
—?Да полно тебе! Мужиково ли дело горшки мыть! И сама вымоешь.
—?А и не подумаю!
—?И я не стану.
—?А не станешь — пусть так стоит
Сказала баба, сунула горшок на шесток, а сама на лавку.
Стоит горшок немытый.
—?Баба, а баба! Надобно горшок-то вымыть!
—?Сказано — твое дело, ты и мой!
—?Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да перво слово скажет, тому и горшок мыть.
—?Ладно, лезь на печь, там видно будет.
Улеглись. Мужик на печи, баба на лавке. Пришла темна ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто и не встает. Ни тот, ни другой и не шелохнутся — не хотят горшка мыть.
Бабе надо коровушку поить, доить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже коровушек прогнали.
—?Что это Маланьи-то не видать? Уж все ли поздорову?
—?Да, бывает, позапозднилась. Обратно пойдем — не встретим ли…
И обратно идут — нет Маланьи.
—?Да нет уж! Видно, что приключилося!
Соседка и сунься в избу. Хвать! — и дверь не заложена. Неладно что-то. Вошла, огляделась.
—?Маланья, матушка!
А баба-то лежит на лавке, во все глаза глядит, сама не шелохнется.
—?Почто коровушку-то не прогоняла? Ай нездоровилось?
Молчит баба.
—?Да что с тобой приключилось-то? Почто молчишь?
Молчит баба, ни слова не говорит.
—?Господи помилуй! Да где у тебя мужик-то?.. Василий, а Василий!
Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты — и не ворохнется.
—?Что у тебя с женой-то? Ай попритчилось?
Молчит мужик, что воды в рот набрал. Всполошилась соседка:
—?Пойти сказать бабам!
Побежала по деревне:
—?Ой, бабоньки! Неладно ведь у Маланьи с Василием: лежат — пластом — одна на лавке, другой на печи. Газоньками глядят, а словечушка не молвят. Уж не порча ли напущена?
Прибежали бабы, причитают около них:
—?Матушки! Да что это с вами подеялось-то?.. Маланьюшка! Васильюшка! Да почто молчите-то?
Молчат оба что убитые.
—?Да бегите, бабы, за попом! Дело-то совсем неладно выходит.
Сбегали. Пришел поп.
—?Вот, батюшка, лежат оба — не шелохнутся; глазоньки открыты, а словечушка не молвят. Уж не попорчены ли?
Поп бороду расправил — да к печке:
—?Василий, раб божий! Что приключилось-то?
Молчит мужик. Поп — к лавке:
—?Раба божия! Что с мужем-то?
Молчит баба.
Соседки поговорили, поговорили — да и вон из избы. Дело не стоит: кому печку топить, кому ребят кормить, у кого цыплята, у кого поросята.
Поп и говорит:
—?Ну, православные, уж так-то оставить их боязно, посидите кто-нибудь.
Той некогда, другой некогда.
—?Да вот, — говорит, — бабка-то Степанида пусть посидит, у нее не ребята плачут — одна живет.
А бабка Степанида поклонилась и говорит:
—?Да нет, батюшка, даром никто работать не станет! А положи жалованье, так посижу.
—?Да какое же тебе жалованье положить? — спрашивает поп да повел глазами-то по избе. А у двери висит на стенке рваная Маланьина кацавейка, вата клоками болтается. — Да вот, — говорит поп, — возьми кацавейку-то. Плоха, плоха, а все годится хоть ноги прикрыть.
Только это он проговорил, а баба-то, как ошпарена, скок с лавки, середь избы стала, руки в боки.
—?Это что же такое? — говорит. — Мое-то добро отдавать? Сама еще поношу да из своих рученек кому хочу, тому отдам!
Ошалели все. А мужик-то этак тихонько ноги с печи спустил, склонился да и говорит:
—?Ну вот, баба, ты перво слово молвила — тебе и горшок мыть.
